Дмитрий Гагуа
I.
Листья падают наземь, на зиму
скорпион вползает по азиму-
ту из Азии в вазу рядом
с картой. Вроде, еще не поздно, но
густо смазаны стрелы осени
скорбью - скорпионовым ядом.
Листья падают навзничь, лицами в
плац. По лацканам кровью длится миф
о такой-растакой свободе.
В такт - тик-так - вороненый маятник.
Чертик в башенных начинает иг-
рать и скалиться: "Что, слабо, да? "
Листья падают. Листья падают.
Переполнена мясом сада ут-
роба осени. Словно "SOS" , ды-
мят вдоль мира костры из мусора.
Пусто. Дворник бранится: "У, зара-
за!" С деревьев свисают звезды,
гроздья звезд.
II.
Натюрмортик в духе соцреализма:
стол, тарелки, "беломорина", газета,
"Пролетарии всех стран...", рыба, листья
лавра только что из супа, пятна света,
пыль на кожаной обивке дивана,
бюст в углу - стандартно-серая лепнина.
А на донышке граненого стакана -
глицериновые слезы Арлекина.
И в прогорклый полумрак коридора,
озабоченно жужжа сонной мухой,
нереальнее, чем сон Сальвадора,
из-под рамки поползла бытовуха.
Арлекин, насмешник, шут, бедный Йорик,
что за глупость - эти слезы в стакане!
Дон Жуан на брудершафт с Командором
пьют, послав ко всем чертям донну Анну.
И блестят под солнцем круглые даты
медяками в позолоте регалий;
и приходят неизвестные солдаты
на могилы неизвестных генералов,
разворачивая закусь и знамя,
соловея, как в нирване, от зноя.
Может, это все придумано? Не знаю,
если даже и придумано - не мною.
"П`ялета`ии всех ст`ян..." - еле внятно
шепелявит бюст в углу славный лозунг.
Расплывается реальность - рыбьи пятна -
в даль Дали и глицериновые слезы.
III.
О всех невыплаканных снах -
сухих, горячих, беспокойных -
в которых длятся наши войны
неодолимо, а размах
косы ль, шинели - пусть крыла! -
отвесно гасит, как окурок,
в шеренгах шахматных фигурок
Их Благородье Короля;
о снах, где время пирамид
глазеет, что зимой, что летом
суконным интендантским цветом
насытив общий колорит;
о всех, чей бравый здравый смысл -
колосс на глиняных подпорках,
но властно буйствует подкорка -
ты слышишь, не проговорись
об этих снах, когда тоска
взвывает эхом под мостами,
меняя действия местами,
и так близка - почти близка -
развязка, что окатит дрожь,
замрет на миг и схлынет к черту.
Сырое небо пахнет портом.
Играет флейта. Вторит дождь.
IV.
Откуда тут морю? Но если зажмурить глаза, как от ветра,
но если прислушаться к шороху шелковых листьев и после
к протяжному свисту - ты только попробуй! Попробуй, не бойся! -
окажется, есть только море, и в море - скорлупка корвета.
Но это неправда. Откуда тут морю; не море, а город.
Жилые дома образуют углы, за которыми снова
углы составляют дома из остатков словес и любовей,
и только погода на завтра, как прежде, предмет разговора.
Вот цвет населенья: министры в отставке, торговки редиской.
Карнизы и крыши приподняты чуть, словно шляпы из фетра:
"Приветствуем вас!" Вдоль по узенькой улице под руку с ветром
фланирует вечер, лиловый, как негр из притона во Фриско.
Пусть скажут: "На улицах пусто", отвечу: "Не важно, поверьте,
я видел вчера их: тот вечер дымил на ходу папиросой,
а ветер - корсар, проигравший сраженье и списанный в осень,
рассказывал байки одну за другой о морях, о корвете...
Безумный фонарь, провожая их, или же из любопытства
загнулся за угол, да так и остался стоять дураком, а
ветер и вечер входили в кофейные чашечки комнат,
садились к столу и, шутя, разрушали налаженный быт снов.
Наивные дамочки квохтали, слушая присказки ветра:
- Ах, шейх аравийский! А мы-то, несчастные чахнем в расцвете...
И вечер пытался хоть как-то, хоть чем-то утешить, а ветер
молчал, сохраняя в лице выраженье бывалого метра".
Но это неправда. Как, впрочем, и море, и чайки, и бури,
и та кривизна горизонта, скорей всего, просто спросонья.
В подъезде орудует осень, семь тридцать, будильник трезвонит.
Опомнись, откуда тут морю, откуда! Но если зажмурить...
V.
Двери хлопают, ставни скрипят, вылетают фрамуг переплеты,
пузырями слоится стекло, сталь трещит, точно челюсть в зевоте -
это просто сквозняк: не любовь, не разлука, не ревность тем паче.
Просто ветер гоняет слова, задыхаясь от свиста и плача.
Вот и сбылись все сны, и романс заражен повседневным безумьем.
Как мосты, времена сведены к плоской - арифметической - сумме
одиночеств, мой добрый корнет, в полевом треугольном конверте.
Видно, нас позабыли на тех перекрестках небес,
ибо миг бытия бесконечен, а, значит, досаднее смерти.
Лишь вдали - примечай! - чуть слыхать - узнаёшь? - полонез.
Оглядись; этот город помечен на карте кружочком в прицеле
неизвестного меридиана и Бог весть какой параллели,
и на всем протяженьи, по всем адресам перекрыто движенье.
И уже с лёта липнут на спины прохожих не листья - мишени!
Это осень, раскосая осень вступает в поверженный город,
заполняет дворы, переводит часы, выставляет дозоры,
и толкает колеса обозов, и строит в колонны поротно
волонтеров, матерых солдат, усачей-унтеров.
И красивы штандарты, и славно гремит марш побед в подворотне,
но из-под сапога по листве расплывается кровь.
В самом центре, в старинном, ухоженном парке, в кленовой аллее
к озорному восторгу зевак на плечах медных статуй алеют
эполеты гвардейских полков. Так по-царски их жалует осень.
Под богатой добычей скрипят и трещат тяжеленные оси.
Там, сужая кольцо, вдоль по улицам - каменным, узким, глубоким -
семенит кривоного орда, шелестят золотые подметки,
и отточенней контур границ - ни пятна, ни окна, ни пробела.
Но, дробя на сетчатке - ликуй, захмелевший Евклид! -
от морей и зыбучих песков до горячего женского тела,
видишь только осколки квадратов, шаров, пирамид.
VI.
"Кто выдумал, что мирные пейзажи
не могут быть ареной катастроф?"
М. Кузмин
Ночь, улица, фонарь, аптека, люмпен.
Скульптура посреди овальной клумбы:
скуластый гегемон с веслом и горном.
Дома: публичный, далее - игорный,
жилой, казенный и т. д. В отеле
мест нет и не надейтесь. Сделав дело,
угрюмый мавр уходит прочь отседа.
Портье ведет крамольную беседу
о вечности с доверчивой собакой.
Все тот же люмпен в брюках цвета хаки,
размякший после водки под пельмени,
особенно охоч до Мельпомены:
"Искусство - ик! - принадлежит народу".
Собака неопознанной породы
кусает искусителя за мякоть.
Портье визжит: "Вяжи ее! ", однако
напрасно. Ночь. Дома. Семейный город.
Дежурный мент от счастья на заборе
обводит мелом букву "Й". На башне
бьет четверть. Впрочем, это все неважно.
Мой люмпен спьяну пялится в пространство
под юбку Мельпомене. Муза в трансе,
жена крушит фаянс о череп мужа.
Опять же ночь. Фонтан. Лунатик. Лужа.
На клумбе - гегемон затеял драку
с собакой. Но еще одна собака
тем временем пометила подножье
и высохший венок. Веслом по роже
внезапно получает страж порядка,
случившийся поблизости. Украдкой
глядят в окно заезжие ацтеки.
Как говорится, ночь. Фонарь. Аптека.
VII.
Дорогая, я видел дурацкий сон:
Какаду в бескозырке a la Nelson
улыбался с "Авроры" в мое окно,
тыкал пальцем на глобус: " Земля, земля! ",
а тем временем крейсер спешил на дно
приспустив черный флаг и вовсю паля
с носового по птицам, что в небе над
облаками, похожими на солдат,
уходящих поротно в походный рай,
где и сны столь похожи на облака,
что уже отличить невозможно край
одеяла от лужицы молока.
В этих снах привкус крови еще красней,
видит Бог, много гуще и солоней
чем в реальности. Ибо, прикрыв глаза,
мы желаем и видим острей вдвойне.
Дорогая, еще, я забыл сказать:
нас убило совсем не на той войне
как хотелось бы. Впрочем - живем. И хоть
с каждым днем невесомее наша плоть,
нашпигован свинцом, каменеет дух.
Я воздвиг себе памятник... Эка спесь:
графоман или гений - одно из двух,
но для Вас я умру навсегда и весь.
Слишком часто я вижу такие сны,
дорогая, и слишком они грустны
не от дури, но просто: проснуться мне
желтым утром - архангел дудит в дуду
и поодаль качается на волне
бескозырка утопшего Какаду. |
|
