Сергей Мирошниченко
...И я учусь играть на флейте.
(Геннадий)
Тяжелую флейту к губам подношу
и воздухом терпким древесным дышу,
а звук этот густ, духовит и тяжел -
великой державы великий посол.
.......
О вечная флейта! О кровоточащая флейта!
Твой голос - как зов сотни тысяч голодных волков,
твои обертоны - как звон непосильных оков.
Лучи на экране, но вместо видений и слов
лишь чувства одни отражаются на киноленте, -
не нотного стана чудная заморская вязь,
но мокрого снега паденье в осеннюю грязь
великих дорог, по которым прошли караваны
со всем содержимым несметных своих тороков,
с огнем драгоценных камней, анаши и шелков,
а пространство иное, небывшее медленно канув...
.......
Но я не помню, прижимаясь
к твоим страдальческим устам,
как страшно мне, как я устал,
я лишь неистово страдаю.
И, в прихотливый звук врастая,
податливый твой тонкий стан
корнями пальцев оплетаю.
Твои звучащие цвета,
твои поющие цветы
всем существом своим питаю
на грани тьмы и пустоты
иной, холодной, запредельной,
где молнии цветные снов
не прошивают полотно,
звезд трепет скрывшее давно,
и где не слышно колыбельной.
.......
На низменный кисельный берег
молочной медленной реки
выходят чинно рыбаки,
замок снимают с низкой двери
сарая, лодки достают
и медленно, смакуя, пьют
земное молоко, не веря,
что это просто молоко
бежит из дальних облаков;
принюхиваются, как звери...
.......
И я - один из тех лесных зверей,
что навзничь опрокинется однажды,
сраженный наповал музыкою твоей,
и будет умирать от голода и жажды
в виду забывших о добыче егерей.
.......
И в правом полушарии моем
давно не знают, что творится в левом,
и голова - как черный водоем.
В нем рыбы мертвые, а тело стало хлевом.
Там с блеяньем, рычаньем и сопеньем
моих идей мятутся воплощенья
и, становясь то гадом, то скотом,
я падаю все в тот же водоем.
.......
Там звонкая больная тишина.
Из вязкой топи, с илистого дна,
взираю в опрокинутую высь
с тупым непониманьем и укором.
Там, перед одеревеневшим взором,
прямые параллельные сплелись.
.......
В этой бездне ни лестниц, ни строп, ни канатов,
нет ни центра, ни грязных скрипучих окраин,
ни врага, ни, тем более, друга и брата...
Каждый шаг твой во времени вечности равен,
и движенье руки как в замедленной съемке,
вдох - столетье, и выдох столетие длится,
слово скажешь кому, или глянешь - потомки
в удивлении прячут смущенные лица.
Им неясен язык, на котором творили и пели
наши предки, невнятно движенье души -
и чего же ты хочешь от них?
Почему, как птенец на снегу,
замерзает твой стих?
Но и мне не понять, отчего их глаза опустели...
Может быть, только эта тяжелая флейта,
эта кровоточащая флейта
и вылечит их.
Так возьми ее в руки и выдуй блестящую ленту
фейерверка,
стальную разящую ленту,
как ребенок - сверкающий мыльный пузырь,
как сосуд - стеклодув,
как дракон,
или так, как хвостатая нечисть в аду -
сатанинское пламя;
подними этот ствол, эту тяжкую ношу
со всеми корнями,
ощути непосильность работы
сведенными спазмом руками,
как и я, выдувающий душу
сожженными флейтой губами,
чтобы горькое дерево вдруг переплавилось в стих.
14. 02. 1992 |
|
