Игорь Бондаревский
1
Как это делали старинные поэты -
оставить свет. Проститься и простить.
И в пыльном чреве медленной кареты
от станции до станции грустить.
И ехать много дней. И ждать знаменья свыше.
Однажды вечером услышать гулкий бег
тяжелых волн морских. И выйти. И ночлег
спросить в гостинице под черепичной крышей.
И письма сочинять до самого утра.
И скомкать все листки посланий бестолковых,
чуть услыхав, как лошадей почтовых
выводят из конюшни кучера.
И разглядеть в окне угрюмых скал вершины,
и чаячий над морем ералаш,
и сохнущие паутины
сетей, и пристань, и пустынный пляж.
И выбежать туда, где холодно и сыро
и пенится прибой. И там понять сполна,
что и твоя судьба среди всех судеб мира -
как будто в шуме волн шумящая волна.
2
Еще честное слово не вышло из моды,
и никто еще совесть не мыслит без мук,
и в любом еще сердце есть жажда свободы,
и без шпаги неловко - как будто без рук.
И вольготно звучат на балах и в салонах
эпиграммы и просто стихи о любви,
и природа - не фон, а родимое лоно
для всего, что свершается между людьми.
И я знаю, что мне это все только снится,
вызвать к жизни нельзя из-под сомкнутых век
самобраный тот короб с парчою и ситцем,
ту резьбу в хрустале незагаженных рек.
И напрасно я жду, что веселый монашек
ранним утром взлетит на прозрачных крылах
в колокольную клеть - и руками замашет,
закружит по-шмелиному в колоколах.
Больше в небе не будет тех божьих созвучий,
лишь мотор самолетный взревет свысока...
Но, чтоб слушать мой плач, наклоняются тучи,
словно букли напудренного парика.
3
Век тяжело уходит на покой.
Во всех гостиных бред сквозь звон приборов чайных.
И всякий, кто в чинах, с веселою тоской
доказывает пользу обществ тайных.
И всюду злая лесть и подленькая месть,
интриги да бесчестье.
И Бог велит в глуши осесть
и заново обжить старинное поместье.
Окно растворено. Ночная мошкара
к свече слетается и в пламя залетает.
Конец эпохи. Скорбная пора.
Протестовать - ни сил, ни мыслей не хватает.
Из ножен шпагу вынуть? Отягчен
и без того злодействами век старый.
Пусть размышляет тот, кто просвещен!
Пусть соболезнует! Пусть пишет мемуары!
Пусть о любви грустит над лепестками карт
пасьянсных... О любви! Но только не о славе!
Со славой обождем. В России правит Павел,
во Франции безвестен Бонапарт.
4
Прерван бал. Генерал озабочен.
Ждет курьер, что он вскроет пакет.
Значит - даже для пары пощечин
с этих пор больше времени нет.
Как над городом мечется вьюга!
Как шумит! И, наверно, - она
по проспектам разносит по кругу
наши клятвы, стихи, имена...
Сплетни тоже навряд ли забыты...
Впрочем, вздор дуэлянтской пальбы
вместе с вьюгой летит под копыта
непутевой гусарской судьбы.
Может, завтра трибун из народа
нас посмеет и в том обвинить,
что гусарскую жажду свободы
с жаждой гибели не разделить.
Будь что будет! Мечтать ли о славе?
Рано ль, поздно - но пробил наш час!
Только сосны сибирские вправе
за грехи наши спрашивать с нас.
5
Под дребезжанье флейт вышагивать в атаке.
А после на привале у костра
признаться приблудившейся собаке,
что жизнь прекрасна, но - увы! - стара.
Считать любовь нестоящим занятьем,
глядеть насмешливо в глубины женских глаз.
И погибать - как сорок тысяч братьев
на поединках - сорок тысяч раз.
И ни одной из всех своих любовниц
не изменить. И время исчислять
не днями, а восторгами бессонниц.
И чтить грамматику за ижицу и ять.
И прорицать в стихах. И в прозе завираться.
Собранье сочинений сочинить,
а в собственной судьбе не разобраться
и, спившись под конец, эпоху оттенить.
И, ни к сияющему, пошлому столетью,
ни к самому себе презренья не тая,
однажды перед старой, глупой смертью
сказать: "Литература - это я!"
|
