Владимир Юринов
- Э-гей! Веселей, поворотливей, конь мой педальный!
Не спи на ходу! Шевели своим задом костлявым!
Увенчанный шлемом, седой, благородный идальго
спешит по кастильским холмам за бессмертною славой.
Воздето копьё, ус накручен и профиль божествен,
кольчуга и латы гремят, как литавры победы,
весь мир перед ним в аппетитнейшем несовершенстве:
- Прости, Дульцинея, опять не поспею к обеду.
Мне страшно подумать, но, вот ведь, буквально недавно
я гиб взаперти, сипло кашляя, сплёвывал красным.
Но голос мне был. И виденье. И рухнула тайна.
И луч сквозь решётку рассёк стену крестообразно.
И что я в неволе, – уже не имело значенья,
в руках встрепенулась моя сладкозвучная лира,
и что теперь стоило мне, находясь в заточенье,
назло вертухаям, вольготно шататься по миру.
И грезил я так, что крошились гранитные башни,
решётки стальные сгибались от вольного ветра.
За дерзость сознанья, за мысли полёт бесшабашный
спасибо тебе, заключённый Мигель Сааведра.
И снова слезу выжимают упругие ветры,
пунктир от копыт прочертился по белой странице.
- Моя Дульцинея! Века – это не километры.
Здесь нету дорог и чертовски условны границы.
Пыхтит Росинант, на бочинах вздымаются кости,
вдали – миражами – воздушные замки и церкви,
а рядом, бок о бок, мельчит, спотыкается ослик,
таща на себе Санчо Пансы одышливый центнер.
- А что, монсеньор, не свернуть ли нам к этой харчевне?
Ваш конь захромал, да и солнце клонится к закату.
Вам донья постелет. А я, как положено черни,
усну на соломе, до дури нарезавшись в карты.
Ну что вы, мой рыцарь, упрёки мне ваши обидны.
Вино – я волнуюсь – чтоб наше в мехах не прокисло.
А что до величия духа – то пахнет овином.
Так точно, - дурак. А на что мне излишние мысли?
Que va! Жил, как все. Посерёдке. Не рвался из кожи.
Мошну, как мошонку, берёг, за сентимо давился.
Да что вы, мой рыцарь! В герои да с этакой рожей?
В роду моём дальше лакея никто не пробился.
Я мельниц наскоком не брал, не ломал понапрасну.
Вот с мельником дрался. Вчера. Из-за денег, конечно.
А чтоб на арену, к быку да с мулетою красной?
Простите, синьор, но мне вовсе не надобна вечность.
Иль чтоб из-за бабы вот так вот размазывать сопли?
А рыцаря латы? Да мне они и не по росту!
Переться с открытым забралом на дюжину копий?
Простите, синьор, - но в гробу ни к чему благородство!
И снова каблук упирается в медное стремя,
и вновь горизонт изнутри наливается красным.
Пока Дон-Кихот продирается трудно сквозь время,
толстяк Санчо Панса легко обживает пространство.
Мельчит Росинант, спотыкается ослик педальный.
Как море с рекою, сливаются время с пространством.
И вечнонепознанной, вечноволнующей тайной
звучит над землёй монолог Донкихота-и-Пансы.
1990-е
Дамгартен, Германия |
