Палач

Когда я об стену разбил лицо и члены
и все, что только было можно, произнес
Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:
"Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль чаю? Или огненный напиток?
Чем учинять членовредительство себе,
Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток".

        Он сказал мне: "Приляг,
        успокойся, не плачь, -
        он сказал: - Я не враг,
        Я - твой верный палач.

        Уж не за полночь - за три.
        Давай отдохнем.
        Нам ведь все-таки завтра
        работать вдвоем".

Раз дело приняло приятный оборот -
Чем черт не шутит - может, правда, выпить чаю?
- Но только, знаете, весь ваш палачий род
Я, как вы можете представить, презираю.

Он попросил: "Не трожьте грязное белье.
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение мое -
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.

        И не людям, прости, -
        Счет веду головам.
        Ваш удел - не ахти,
        но завидую вам.

        Право, я не шучу,
        Я смотрю делово -
        Говори, что хочу,
        Обзывай хоть кого".

Он был обсыпан белой перхотью, как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
"Приговоренный обладает, как никто,
Свободой слова, то есть подлинной свободой".

И я избавился от острой неприязни
и посочувствовал дурной его судьбе.
"Как жизнь?" - спросил меня палач. - Да так себе... -
Спросил бы лучше он: как смерть - за час до казни.

        - Ах, прощенья прошу, -
        Важно знать палачу,
        Что, когда я вишу,
        Я ногами сучу.

        Да у плахи сперва
        хорошо б подмели,
        Чтоб моя голова
        не валялась в пыли.

Чай закипел, положен сахар по две ложки.
- Спасибо! - Что вы! Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,
А грязи нет, - у нас ковровые дорожки.

Ах, да неужто ли подобное возможно!
От умиленья я всплакнул и лег ничком.
Он быстро шею мне потрогал осторожно
И одобрительно почмокал языком.

        Он шепнул: Ни гугу!
        Здесь кругом стукачи.
        Чем смогу - помогу,
        Только ты не молчи.

        Стану ноги пилить -
        Можешь ересь болтать,
        Чтобы казнь отдалить,
        Буду дольше пытать.

Не ночь пред казнью, а души отдохновенье!
А я уже дождаться утра не могу.
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: "Остановись, мгновенье, -

чтоб стоны с воплями остались на губах!
- Какую музыку, - спросил он, - дать при этом?
Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

        Будет больно - поплачь,
        Если невмоготу, -
        Намекнул мне палач.
        - Хорошо, я учту.

        Подбодрил меня он,
        Правда, сам загрустил:
        "Помнят тех, кто казнен,
        А не тех, кто казнил".

Развлек меня про гильотину анекдотом,
назвав ее лишь подражаньем топору.
Он посочувствовал французкому двору
и не казненным, а убитым гугенотам.

Жалел о том, что кол в России упразднен,
Был оживлен и сыпал датами привычно.
Он знал доподлинно - кто, где и как казнен,
И горевал о тех, над кем работал лично.

        - Раньше, - он говорил, -
        Я дровишки рубил,
        Я и стриг, я и брил,
        И с ружьишком ходил.

        Тратил пыл в пустоту
        и губил свой талант,
        а на этом посту
        повернулось на лад.

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,
рубил, должно быть, для наглядности, рукой.
А в то же время знать не знал, кто он такой, -
невелико образованье палачево.

Парок над чаем тонкой змейкой извивался.
Он дул на воду, грея руки о стекло.
Об инквизиции с почтеньем отзывался
и об опричниках - особенно тепло.

        Мы гоняли чаи,
        Вдруг палач зарыдал:
        "Дескать, жертвы мои
        все идут на скандал.

        Ах, вы тяжкие дни,
        палачева стерня.
        Ну за что же они
        ненавидят меня?"

Он мне поведал назначенье инструментов.
Все так не страшно - и палач как добрый врач.
Но на работе до поры все это прячь,
чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

Бывает, только его в чувство приведешь,
водой окатишь и поставишь Оффенбаха,
а он примерится, когда ты подойдешь,
возьмет и плюнет. И испорчена рубаха.

        Накричали речей
        мы за клан палачей.
        Мы за всех палачей
        пили чай, чай ничей.

        Я совсем обалдел,
        чуть не лопнул, крича.
        Я орал: "Кто посмел
        обижать палача?!"

Смежила веки мне предсмертная усталость.
Уже светало, наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло -
такую ночь провел, не каждому досталось!

Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
согнал назойливую муху мне с плеча.
Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье
и образ доброго чудного палача.